|
|
||
|
СВАДЬБА -СУДЬБА
АЛ. КОРИНФСКИЙ
МОЛОДАЯ ВХОДИТ В СЕМЬЮ. Т.АКСАКОВ
Венчание не совершается в следующие дни.
Церковные правила о препятствиях к браку и об условиях
прекращения брака.
Препятствия, не разрывающие брака
Условия прекращения брачного союза
|
МОЛОДАЯ ВХОДИТ В СЕМЬЮ. Т.АКСАКОВ
(Из книги «Семейная хроника»)
После молебна, за которым
горячо молились свекор и невестка, все приложились ко кресту; священник окропил
молодых и сех присутствующих святой водой; начались вновь целованья и обычные в
таких случаях речи: «Просим нас полюбить, принять в свое родственное
расположение» и проч. Разумеется, это говорили те, с которыми молодая еще не
была знакома. Степан Михайлович молчал; он только смотрел с любовью в
заплаканные глаза и на пылающие щеки Софьи Николаевны, внимательно слушал
каждое ее слово и замечал каждое движение. Наконец, взял невестку за руку,
повел в гостиную, сел на канапе и посадил возле себя молодых. Арина Васильевна
поместилась на другом конце канапе, рядом с сыном; кругом сели сестры с
мужьями.
Надобно сказать, что Степан
Михайлович никогда не сидел в гостиной и входил в нее только при самых
необыкновенных случаях, и то на самое короткое время; в целом доме он знал свою
особую горницу и крылечко, весьма незатейливо сложенное из деревянных брусьев и
досок; он так привык к ним, что в гостиной был както не дома и ему становилось
неловко. Но на
этот раз он преодолел себя и
повел ласковые речи с Софьей Николаевной: прежде всего расспросил о здоровье
любезного свата Николая Федоровича; искренне пожалел, узнав, что он слабеет час
от часу, и прибавил, что не станет долго задерживать в Багрове дорогих своих
гостей.
Нечего и говорить, что
молодая не ходила за словом в карман и была не только вежлива, но и
предупредительна, даже искательна. Арина Васильевна, женщина от природы
добродушная, подлаживалась к своему супругу, как умела и насколько хватало у
ней смелости не слушаться своих дочерей. Аксинья Степановна искренне полюбила
невестку с первого взгляда и была с ней ласкова; но прочие молчали, и нетрудно
было угадать по их взглядам, что происходило у них на душе. Через полчаса
молодая пошептала что-то на ухо своему
мужу, который поспешно встал и вышел в приготовленную для них спальню,
находившуюся возле гостиной. Степан Михайлович посмотрел с удивлением; но Софья
Николаевна заняла его таким одушевленным разговором, что он
развлекся и очень удивился, когда через несколько времени растворились обе
половинки дверей в спальню и Алексей Степанович вошел, держа в руках огромный
серебряный поднос, нагруженный свадебными подарками, под тяжестью которых
поднос даже гнулся. Софья Николаевна встала с живостью, взяла с подноса и
поднесла свекру кусок аглицкого тончайшего сукна и камзол из серебряного
глазета, весь богато расшитый по карте (шитье по карте значило — вероятно,
значит и теперь, — что узоры рисовались на карте, потом вырезывались,
наклеивались на материю и вышивались золотом) золотою канителью, битью и
блестками, прибавя, что все сработано ее собственными руками: это была
совершенная правда. Степан Михайлович, хотя косился на стоящего с подносом
сына, но принял подарки милостиво и поцеловал невестку. Арине Васильевне был
поднесен шелковый головной платок, сплошь затканный золотом, и целая штука
превосходной шелковой китайской материи, считавшейся и тогда редкостью;
золовкам — также по куску шелковой дорогой материи, а зятьям — по куску
аглицкого же сукна: разумеется, подарки золовкам и зятьям были несколько
низшего достоинства. Все вставали, целовались, целовали ручки, кланялись и
благодарили. Двери из залы трещали от напора любопытных зрителей и зрительниц, а
из дверей спальни робко выглядывали одни масляные головы деревенских горничных,
потому что избная дворня не смела вломиться в богато убранную комнату молодых,
В зале послышался шум: лакеи не могли выгнать посетителей, которые мешали им
накрывать стол. Степан Михайлович догадался, в чем дело, встал, выглянул в
дверь и одним взглядом и тихо произнесенным словом «вон!» очистил залу.
Обед происходил обыкновенным
порядком: молодые сидели рядом между свекром и свекровью; блюд было множество,
одно другого жирнее, одно другого тяжелее; повар Степан не пожалел корицы,
гвоздики, перцу и всего более — масла. Свекор ласково потчевал молодую, и
молодая ела, творя молитву, чтоб не умереть на другой день. Разговоров было
мало — сколько оттого, что у всех были рты на барщине, как говаривал Степан
Михайлович, столько же и оттого, что говорить не умели, да и все смущались,
каждый посвоему...
Старики не догадались
запастись в Уфе кипучим вином, и за здоровье молодых пили трехлетней, на три
ягоды налитой клубниковкой, густой, как масло, разливающей вокруг себя чудный
запах полевой клубники...
Для всей семьи было ясно, что
Степан Михайлович доволен невесткой и что все ее речи ему нравились. Видела это
и сама Софья Николаевна, хотя и заметила с удивлением, что два раза свекор на минуту
чем то недоволен. В продолжение стола не один раз она встречала его
выразительный взгляд, приветливо на нее устремленный. Наконец, кончился долгий
и утомительный, впрочем, для одной Софьи Николаевны, деревенский праздничный
обед, который старалась она оживить, по возможности, веселыми разговорами.
Встали из за стола, сын и дочери поцеловали у отца руку, что хотела сделать и
Софья Николаевна, но старик не дал руки, обнял и расцеловал свою невестку. Это
недаванье руки случилось уже в другой раз, и, следуя пылкой своей природе,
Софья Николаевна с живостью и нежностью сказала: «Отчего же, батюшка, Вы не
даете мне руки? Я также Ваша дочь и также с любовью и почтением желаю
поцеловать Вашу руку». Пристально и как то глубоко посмотрел старик на свою
невестку и ласково отвечал: «Любить то я тебя люблю, но только родным детям
надо целовать руку у отца. Ведь я не поп».
Опять вошли в гостиную и
расселись по-прежнему. Аксютка принесла кофе, которого старик не пил, который
подавался в самых торжественных случаях и до которого вся семья была очень
лакома. После кофе Степан Михайлович встал и, сказав: «Теперь надо хорошенько
уснуть, да и молодым с дороги тоже бы отдохнуть не мешало», — пошел в свою
горницу, куда проводили его сын и невестка. «Вот мой угол, невестынька, —
весело сказал старик, —
садись, так будешь гостья. Я
только для первого разу посидел со всеми вами в гостиной да еще в этом хомуте
(он указал на галстук). Алеша это знает: теперь же, если кто хочет со мной
сидеть, так милости прошу ко мне». Он поцеловал невестку, дал поцеловать руку
сыну и отпустил их, а сам разделся и лег успокоиться от необыкновенных своих
телесных подвигов и душевного движенья. Крепкий сон не замедлил овладеть им, и
скоро раздался здоровый храп, от которого мерно шевелился полог, опущенный
Мазаном на старого барина.
Примеру хозяина последовали и
другие. Зятья, по лицам которых не трудно было догадаться, что они хорошо
покушали, а Каратаев даже и выпил, отправились спать на сенник в конюшню.
Дочери собрались в горницу к матери, которая спала особо от старика; там
начались шептанья и шушуканья, суды и пересуды, так что никто из них в этот
день и спать не ложился...
Молодые отправились в свою
парадно убранную спальню. Софья Николаевна с помощью горничной своей девушки,
черномазой и бойкой Параши, разобрала дорожные сундуки и баулы, которых было
необыкновенно много в английской мурзахановской карете. Параша знала уже
наперечет всю дворню, всех старух и стариков в крестьянах, которых особенно
следовало подарить, и Софья Николаевна, привезшая с собой богатый запас разных
мелких вещей, всем назначила подарки, располагая их по летам, заслугам и
почету, которым пользовались эти люди у своих господ. Молодые супруги не
чувствовали усталости и надобности отдохнуть. Софья Николаевна переоделась в другое
платье, менее пышное, и, оставя Парашу окончательно раскладываться и
устраиваться в спальне, пошла, несмотря на жар, гулять с молодым своим мужем,
которому очень хотелось показать ей свои любимые места: березовую рощу, остров,
обсаженный только что распустившимися липами, и прозрачные воды огибающей его
реки. И как хорошо было там в эту пору, когда свежесть весны соединяется с
летней теплотою!..
В Багрове заранее были
сделаны распоряжения, чтобы в день приезда молодых угостить дворню, всех своих
и даже соседских крестьян, если кто захочет прийти или приехать. Заранее
сварили несколько печей корчажного пива, насидели десяток другой ведер крепкого
домашнего вина и приготовили всякой нужной посудины. Ложась отдохнуть после
обеда, Степан Михайлович спросил: «А что, нойкинских и кивацких много?» — и
Мазан отвечал, что все здесь: и старики, и старухи, и ребятишки. Степан
Михайлович улыбнулся и сказал: «Ну, так мы их угостим. Скажи же ключнице
Федосье и ключнику Петру, чтоб все было готово». Степан Михайлович спал
недолго, но проснулся еще веселее, чем лег. Первое слово его было: «Все ли
готово?» Отвечали, что давно все готово. Старик поспешно оделся, уж не в
парадный сюртук, а в свой любимый халат из тонкой армячины, и вышел на
крылечко, чтоб лично распорядиться угощением. На широком зеленом дворе, не
отгороженном от улицы, были утверждены на подставках доски, на которых стояли
лагуны с пивом, бочонки с вином и лежали грудами для закуски разрезанные надвое
пироги. «Пирогами» назывались, и теперь называются, в Оренбургской губернии
небольшие продолговаты хлебные караваи из пшеничной муки. Кучка дворовых стояла
особо и ближе всех; по дальше находилась большая толпа крестьян и крестьянок, а
еще подалее — уже огромная толпа мордвы обоего пола. Степа Михайлович окинул все
беглым взглядом увидел, что все в порядке, и воротился в свое крылечко. Только
что хотел спросит у своей семьи, которая вся уже собралась, где же молодые, —
как явились Софья Николаевна с Алексеем Степановичем. Свекор встретил невестку
еще ласковее и обошелся с нею уже так просто, как с дочерью «Ну, Алеша, —
сказал он, — бери жену за руку и веди ее поздороваться с дворовыми и
крестьянами: ведь все хотят видеть и по целовать ручку у своей молодой барыни.
Пойдемте!»
Он пошел вперед, за ним
следовал Алексей Степанович с женою, рука в руку в не котором отдалении шла
Арина Васильевна с дочерьми и зятьями... Между тем, подошед к дворовым, Степан
Михайлович подозвал и своих крестьян, говоря: «Чо же вы не вместе стоите? Разве
вы не одной матки детки? Ну вот вам, — продолжал он, — молодая госпожа, а
молодого барина вы давно знаете; служите им, когда придет время, так же верно и
усердно, как нам с Ариной Васильевной, а они будут вас за то любить да
жаловать». Все поклонились в ноги. Молодая была изумлена, не знала, куда
деваться и что начать: она не привыкла к подобным явлениям. Видя ее смущение,
свекор сказал: «Ничего! Поклониться — голове не отвалиться. Ну, целуйте же у
молодой барыни ручку да и погуляйте за ее здоровье».
Все встали и начали подходить
к Софье Николаевне. Она оглянулась: ловкая Параша и приданый лакей Федор стояли
в стороне с подарками. По знаку госпожи своей они проворно подали ей целый узел
и ящик с разными вещами. Еще не привыкшая протягивать ручку для поцелуев и в то
же время стоять неподвижно как статуя, Со
фья Николаевна принялась было
сама целоваться со всеми, что повторялось при получении из рук ее подарка; но
Степан Михайлович вмешался в дело: он смекнул, что эдак придется ему не пить
чаю до ужина. «Где же тебе, невестынька, перецеловать всех, да еще по два раза?
— сказал он. — Их много; вот с стариками, с старухами — другое дело; а с тех
будет и ручки». Несмотря, однако, на облегчение и ускорение этой довольно
скучной и тягостной церемонии, она продолжалась очень долго. Степан Михайлович,
по живости своей, сам иногда задерживал ход дела, называя некоторых дворовых и
крестьян по имени и сопровождая эти имена одобрительными отзывами. Многие
старики и старухи говорили простые слова усердия и любви, иные даже плакали и
все вообще смотрели на молодую радостно и приветно. Софья Николаевна была
глубоко потрясена. «За что эти добрые люди готовы полюбить меня, а некоторые
уже любят? — думала она. — Чем я заслужила их любовь?..» Наконец, когда все, от
старого до малого, перецеловали руку у молодой барыни и некоторые были
перецелованы ею, когда все получили щедрые подарки, Степан Михайлович взял за
руку Софью Николаевну и подошел с ней к толпе мордвы. «Здорово, соседи! —
сказал он весело и приветливо. Спасибо, что приехали. — Вот вам молодая
соседка. Полюбите ее. Милости просим и вас выпить и закусить, чем Бог послал».
Радостные и шумные восклицания понеслись из толпы. «Аи, спасибо, спасибо,
Степан Михайлович! Слава Бог! Какой он женато давал твой Лексей! Аи, аи, хорош!
За то, Степан Михайлович, что ты больно добрый человек!» Началась попойка.
Степан Михайлович с молодыми и со всей своей семьей поспешил к любимому своему
крылечку. Он чувствовал, что давно прошла пора для вечернего чая, который
неизменно подавался в шесть часов, а теперь давно семь. Уже длинная тень от
дома покосилась на юг и легла своими краями на кладовую и конюшню; давно на
большом столе, у самого крыльца, кипел самовар и дожидалась Аксютка. Все
расселись вокруг стола; но Степан Михайлович не расставался со своим крылечком
и сел на любимом своем месте, подостлав под себя неизменный войлочный потник.
Вечерний чай разливала Танюша, и Аксютка только ей прислуживала. Софья
Николаевна попросила позволения у свекра сесть возле него на крылечке, на что
старик с видимым удовольствием согласился. Невестка проворно выскочила из-за стола и с недопитой своей чашкой чая в одну
минуту очутилась уже подле свекра. Он приласкал ее и, заботясь, чтоб она не
вымарала платья, приказал и ей постлать войлок. У них пошел живой и веселый
разговор... Вдруг раздался громкий голос: «Ступай к нам, Алеша, у нас веселее!»
Алеша встрепенулся, пересел к отцу и как будто стал повеселее. После чая,
оставшись на тех же местах, продолжали разговаривать до ужина, который также
был подан позже обыкновенного, то есть после 9 часов. Во все это время звучные
песни и веселый смех подгулявшего народа далеко оглашали постепенно темневшую
окрестность. После ужина сейчас разошлись по своим местам, или по своим норам,
как говорил Степан Михайлович. Прощаясь, невестка попросила благословить и
перекрестить ее на сон грядущий, и свекор охотно перекрестил ее и поцеловал с
отеческим чувством. Свекровь и старшая золовка Нагаткина сопровождали молодых в
спальню и несколько посидели у них. Алексей Степанович в свою очередь пошел
проводить мать и сестру. Софья Николаевна поспешно отпустила свою горничную и
села у одного из растворенных окон, обращенных к реке, густо обросшей вербой и
тальником. Ночь была великолепна; заря как будто не гасла, медленно готовясь
перейти из вечерней в утреннюю. Свежесть от воды и запах молодых древесных
листьев, вместе с раскатами и свистами соловьев, неслись в растворенные окна...
Она составила себе о свекре предварительно выгодное понятие; грубоватая
наружность свекра с первого взгляда испугала ее, но скоро она прочла в его
разумных глазах и добродушной улыбке, услыхала в голосе, что у этого старика
много
чувства, что он сердечно
расположен к ней, что он готов полюбить, что он полюбит ее. Зная и прежде, что
у нее вся надежда на свекра, она тогда же приняла твердое намерение непременно
снискать его любовь; но теперь она сама его полюбила, и расчет ума соединился с
сердечным влечением. В этом отношении Софья Николаевна была довольна собой...
С первыми лучами солнца
проснулась Софья Николаевна. Не много спала она, но встала бодрою и живою.
Проворно оделась, поцеловала мужа, сказала ему, что идет к батюшке, что он
может еще уснуть час-другой, поспешила к свекру... Аксютка ставила уже самовар
на стол. Степан Михайлович не приказывал никого будить, и Софья Николаевна
начала распоряжаться чаем. Все она делала проворно, ловко, как будто целый век
ничего другого не делала. С удовольствием смотрел старик на эту прекрасную
молодую женщину, не похожую на все его окружающее, у которой дело так и кипело
в руках. Чай был сделан крепкий, точно так, как он любил, то есть: чайник,
накрытый салфеткой, был поставлен на самовар, чашка налита полнехонько наравне
с краями, и Софья Николаевна подала ее, не пролив ни одной капли на блюдечко;
ароматный напиток был так горяч, что жег губы. «Да ты колдунья, — с приятным
изумлением сказал старик, приняв чашку и отведав чай, — ты знаешь мои причуды;
ну, если ты будешь угождать так мужу, то хорошо ему будет жить». Старик
обыкновенно пил чай один и, когда сам накушивался, тогда начинала пить семья;
но тут, приняв вторую чашку, приказал невестке, чтоб она налила чашечку себе,
села подле него и вместе с ним кушала чай. «Никогда не пивал больше двух, а
теперь выпью третью, — сказал он самым ласковым голосом, — как то чай кажется
лучше». В самом деле, Софья Николаевна все делала с таким удовольствием, что
оно просвечивалось на ее выразительном лице и не могло не сообщиться
восприимчивой природе Степана Михайловича, и стало у него необыкновенно весело
на душе. Он заставил выпить невестку другую чашку и даже съесть домашний
крендель, печеньем которых долго славились багровские печеи. Чай убрали;
начались разговоры, самые живые, одушевленные, искренние и дружелюбные. Софья
Николаевна дала полную волю своим пылким чувствам, своему увлекательному
красноречию — окончательно понравилась старику. Посреди такой приятной беседы
вдруг он спросил: «А что твой муж, спит?» — «Алексей просыпался, когда я
уходила; но я велела ему еще соснуть», — с живостью отвечала Софья Николаевна.
Старик сильно поморщился и на минутку замолчал. «Послушай, милая невестушка, —
сказал он подумавши, без гнева, но с важностью, — ты такая умница, что я скажу
тебе правду без обиняков. Я не люблю ничего держать на душе. Послушаешь —
ладно, не послушаешь — как хочешь: ты мне не родная дочь. Мне не по нутру, что
ты называешь мужа Алексей; у него есть отчество. Ты ему не мать, не отец. Ведь
ты и слугу стала бы звать Алексей. Жена должна обходиться с мужем с уваженьем —
тогда и другие станут его уважать. Не понравилось мне тоже, что ты вчера за
подарками его посылала и что он стоял с подносом, как лакей. Вот и сейчас ты
сказала, что велела ему соснуть. Повелевать жене не приходится, а то будет
худо. Может, это у вас так в городе ведется; но по-нашему, по-старинному, по-деревенскому,
все это никуда не годится». С почтеньем слушала Софья Николаевна. «Благодарю
Вас, батюшка, — сказала она так искренне, с таким чувством, что каждое слово
доходило до сердца старика, — благодарю Вас, что вы не потаили от меня того,
что Вам было неприятно. Я не только с радостью исполню Вашу волю — я и сама
понимаю теперь, что это точно нехорошо. Я еще молода, батюшка. Меня некому было
поучить, отец мой шестой год лежит в постели. Я переняла такое обращенье с
мужем у других. Вперед этого никогда не будет не только при Вас, но и без Вас.
Батюшка, — продолжала она,
и крупные слезы закапали из
ее глаз, — я полюбила Вас как родного отца; поступайте со мной всегда как с
родной дочерью; остановите, побраните меня, если я провинюсь в чем-нибудь, и
простите, но не оставляйте на сердце неудовольствия. По молодости, по
горячности моей я могу провиниться на каждом шагу; вспомните, что я в чужой
семье, что я никого не знаю и что никто не знает меня; не оставьте меня...» Она
бросилась на шею свекру, у которого также глаза были полны слез, она обняла его,
точно как родная дочь, и целовала его грудь, даже руки. Свекор не отнял их и
сказал: «Ну, так ладно!» У Степана Михайловича была чуткая природа; мы уже
знаем это; он безошибочно угадывал зло и безошибочно привлекался к добру. С
первого взгляда понравилась ему невестка, а теперь он понял, оценил и вполне ее
полюбил навсегда. Многим опытам была впоследствии подвергнута эта любовь,
всякий другой поколебался бы, но устоял до последнего своего вздоха.
Вскоре явился Алексей
Степанович, а вслед за ним и вся семья. Дочери давно посылали Арину Васильевну,
но она не смела прийти, потому что слова Степана Михайловича никого не будить
равнялись запрещены» приходить. Она и теперь пришла только потому, что старик
приказал Мазану позвать всех. Не видно было следов слез на лице Софьи
Николаевны, и она встретила свекровь и золовок с особенною ласкою и
предупредительностью. В Степане Михайловиче ничего необыкновенного также не
было заметно; но живость и веселость невестки, которую она не сумела скрыть,
была сейчас замечена двумя средними золовками, и они с ужасом разгадали
сущность дела. Степан Михайлович решил, что молодым надо объездить родных по
старшинству, и потому было положено, что завтра молодые поедут к Аксинье
Степановне Нагаткиной, которая и отправилась домой для приема молодых к обеду.
До деревни Нагаткиной считалось пятьдесят верст. Для добрых багровских коней
такое расстояние не требовало отдыха, и выезд назначен был в шесть часов утра.
Степан Михайлович нисколько
не скрывал своего расположения к невестке. Он не разлучался с нею и
беспрестанно разговаривал: то расспрашивал о семейных ее обстоятельствах, то
заставлял рассказывать про ее городскую жизнь; слушал с вниманием и участием,
нередко умными и меткими словами обсуживая дело. Софья Николаевна с жаром хваталась
за его дельные замечания и ясно доказывала, что с ее стороны это было не
угодливое поддакивание образу мыслей старика, но полное понимание и убеждение в
справедливости его слов. В свою очередь, и Степан Михайлович знакомил невестку
с прошедшею и настоящею жизнью нового для нее семейства; он рассказывал все так
правдиво, так просто, так искренне и так живо, что Софья Николаевна, одна
способная ценить его вполне, приходила в восхищенье. Она не встречала подобного
человека: ее отец был старик умный, нежный, страстный и бескорыстный, но в то
же время слабый, подчиненный тогдашним формам приличия, носивший на себе печать
уклончивого, искательного чиновника, который, начав с канцелярского писца,
дослужился до звания товарища наместника; здесь же стоял перед ней старец
необразованный, грубый по наружности, по слухам даже жестокий в гневе, но
разумный, добрый, правдивый, непреклонный в своем светлом взгляде и честном
суде — человек, который не только поступал всегда прямо, но и говорил всегда
правду. Величавый образ духовной высоты вставал перед пылкой умной женщиной и
заслонял все прошлое, открывая перед нею какой-то новый нравственный мир. И
какое счастье: этот человек — ее свекор! От него зависит ее спокойствие в семье
мужа и, может быть, даже благополучие в супружеской жизни!
Обед прошел гораздо живее и
веселее вчерашнего: невестка сидела по-прежнему между свекром и своим мужем, но
Арина Васильевна пересела на обыкновенное свое место насупротив Степана
Михайловича. Сейчас после обеда уехали в Нагаткино Аксинья и Елисавета
Степановны. Ложась уснуть по обыкновению, старик сказал: «Ну, Арина Васильевна,
кажись, Бог дал нам славную невестку, ее грешно не полюбить». — «Подлинно так,
Степан Михайлович, — ответила Арина Васильевна. — Уж если тебе Софья Николаевна
угодна, так мне и подавно».
|
|
